Дождь, дождь, дождь... Мелкий, назойливый, с легким шумом сеял день и ночь. Избы,
дома, деревья - все намокло. Сквозь ровный шорох дождя слышалось только, как
всплескивала, журчала и булькала вода. Порой проглядывало солнышко, освещало
падающую сетку дождя и опять закутывалось в лохматые тучи.
...По грязной издавленной дороге двигалась одинокая повозка. Рослая гнедая
лошадь устала, глубоко проваливала боками, но время от времени еще трусила
рысью. Двое на телеге вымокли до основания и сидели, понурив головы.
Старик-возница часто вытирал рукавом фуфайки волосатое лицо и сердито ворчал:
- Погодка, черт тебя надавал... Добрый хозяин собаку из дома не выпустит...
За его спиной, укрывшись легким плащом, тряслась на охапке мокрой травы
маленькая девушка с большими серыми глазами. Охватив руками колени, она
безразлично смотрела на далекие скирды соломы.
Рано утром эта "сорока", как про себя назвал ее сердитый возница,
шумно влетела к нему в избу и подала записку: "Семен Захарович, отвези,
пожалуйста, нашего фельдшера в Березовку. Это до крайности необходимо. А машина у
нас на ремонте. Квасов". Захарыч прочитал записку, вышел на крыльцо, постоял
под дождиком и, войдя в избу, бросил старухе:
- Собери.
Ехать не хотелось, и, наверно, поэтому бойкая девушка не понравилась Захарычу - он с
ердито не замечал ее. Кроме того, злила хитрость председателя с этим его
"пожалуйста". Не будь записки и не будь там этого слова, он ни за что
не поехал бы в такую непогодь.
Захарыч долго возился, запрягая Гнедуху, толкал ее кулаком и, думая о записке, громко
ворчал:
- Становись, пожалуйста, в оглобли, дура окаянная! Когда выехали со двора,
девушка пробовала заговорить с возницей: спрашивала, не болит ли чего-нибудь у него,
много ли снега бывает тут зимой... Захарыч отвечал неохотно. Разговор
явно не клеился, и девушка, отвернувшись от него, начала негромко петь, но
скоро замолчала и задумалась.
Захарыч, суетливо подергивая вожжи, тихо ругался про себя. Он всю жизнь кого-нибудь
ругал. Теперь доставалось председателю и этой "сороке", которой приспичило
именно теперь ехать в Березовку.
- Ххе-е... жизнь... Когда уж только смерть придет. но-о, журавь!
Они с трудом выехали на гору. Дождь припустил еще сильнее. Телега качалась,
скользила, точно плыла по черной жирной реке.
- Ну и погодушка, чтоб тебя черти... - ругался Захарыч и уныло тянул:
- Но-о-о, уснула-а-а...
Казалось, этому пути, дождю и ворчанию старика не будет конца. Но вдруг Захарыч
беспокойно заерзал и, полуобернувшись к спутнице, весело прокричал:
- Что, хирургия, небось замерзла?
- Да, холодно, - призналась она.
- То-то. Сейчас бы чайку горячего, как думаешь?
- А что, скоро Березовка?
- Скоро Медоухино, - лукаво ответил старик и, почему-то рассмеявшись, погнал лошадь:
- Но-о, ядрена Матрена!
Телега свернула с дороги и покатилась под гору, прямо по целине, тарахтя и
подпрыгивая. Захарыч молодецки покрикивал, лихо крутил вожжами. Скоро в логу,
среди стройных березок, показалась одинокая старая избушка. Над избушкой
струился синий дымок, растягиваясь по березняку слоистым голубым туманом. В
маленьком окошке светился огонек. Все это очень походило на сказку. Откуда-то
выкатились два огромных пса, кинулись под ноги лошади. Захарыч соскочил с
телеги, отогнал бичом собак и повел лошадь во двор.
Девушка с любопытством осматривалась и, когда заметила в сторонке между деревьями ряды
ульев, догадалась, что это пасека.
- Бежи отогревайся! - крикнул Захарыч и стал распрягать лошадь.
Прыгнув с телеги, девушка тотчас присела от резкой боли в ногах.
- Что? Отсидела?.. Пройдись маленько, они отойдут, - посоветовал Захарыч.
Он бросил Гнедухе охапку травы и первый потрусил в избушку, отряхивая на ходу
мокрую шапку.
В избушке пахло медом. Перед камельком стоял на коленях белоголовый старик в
черной сатиновой рубахе и подбрасывал дрова. В камельке весело гудело и
потрескивало. На полу затейливо трепетали пятна света. В переднем углу мигала
семилинейная лампа. В избушке было так тепло и уютно, что девушке даже
подумалось: не задремала ли она, сидя в телеге, не снится ли ей все это? Хозяин
поднялся навстречу нежданным гостям - он оказался очень высоким и слегка
сутулился, - отряхнул колени и, прищурив глаза, сказал глуховато:
-Доброго здоровья, люди добрые.
- Там добрые или нет - не знаю, - ответил Захарыч, пожимая руку старому знакомому, -
а вот промокли мы изрядно.
Хозяин помог девушке раздеться, подбросил еще в камелек. Он двигался по избушке не
торопясь, делал все спокойно и уверенно.
Захарыч, устроившись у камелька, блаженно кряхтел и приговаривал:
- Ну и благодать же у тебя, Семен. Прямо рай. И чего я пасечником не сделался - ума не
приложу.
- По какому же делу едете? - спросил хозяин, поглядывая на девушку.
- А вон с доктором в Березовку едем, - объяснил Захарыч. - Ну, помочил он нас...
Хоть выжимай, язви его совсем...
-
Доктор, значит, будете? - спросил пасечник.
—
Фельдшер, - поправила девушка.
-
А-а... Смотри-ка, молодая какая, а уже... Ну, согревайся, согревайся. А мы тем
делом сообразим чего-нибудь. Девушке было так хорошо, что она невольно
подумала:
"Все-таки
правильно, что я сюда поехала. Вот где действительно... жизнь". Ей
захотелось сказать старикам что-нибудь приятное.
-
Дедушка, а вы весь год здесь живете? - спросила она первое, что пришло в
голову.
- Весь
год, дочка.
- Не
скучаете?
- Хе!..
Какая нам теперь скука. Мы свое спели.
- Ты
тут, наверно, всю жизнь насквозь продумал, один-то? Тебе бы сейчас учителем
работать, - заметил Захарыч.
Пасечник
достал из-под пола берестовый туесок с медовухой и налил всем по кружке.
Захарыч даже слюну глотнул, однако кружку принял не торопясь, с достоинством.
Девушка застыдилась, стала отказываться, но оба старика настойчиво уговаривали,
разъясняя, что "с устатку и с холода это - первейшее дело". Она
выпила полкружки.
Вскипел
чайник. Сели пить чай с медом. Девушка раскраснелась, в голове у нее приятно
зашумело, и на душе стало легко, как в праздник. Старики вспоминали каких-то
кумовьев. Пасечник раза два покосился на улыбающуюся девушку и показал на нее
глазами Захарычу.
- Тебя,
дочка, как звать-то? - спросил он.
-
Наташей.
Захарыч
отечески похлопал Наташу по плечу и сказал:
- Ведь
она, слушай, ни разу не пожаловалась даже, что холодно, мол, дедушка. От другой
бы слез не обобрался.
- А вон
у ней, видишь, - указал пасечник на комсомольский значок и добавил: - Они
молодцы!
Наташе
вдруг захотелось рассказать что-нибудь особенное о себе.
- Вы
вот, дедушка, ругались давеча, а ведь это я сама попросилась ехать в Березовку.
- Да
ну? - изумился Захарыч. - И охота тебе?
- Нужно
- значит, охота, - задорно ответила Наташа и покраснела. - Лекарство одно в
нашей аптеке кончилось, а оно очень необходимо.
- Хэх
ты!.. - Захарыч крутнул головой и решительно заявил: - Только сегодня мы уж
никуда не поедем.
Наташа
перестала улыбаться. Старики снова принялись за свой разговор. За окном было
уже темно. Ветер горстями сыпал в стекло дождь, тоскливо скрипела ставня.
Девушка встала из-за стола и присела у печки. Ей вспомнился врач - толстый,
угрюмый человек. Провожая ее, он говорил: "Смотрите, Зиновьева...
Погода-то больно того. Простудитесь еще. Может, нам кого-нибудь другого
послать?". Наташа представила, как доктор, узнав, что она пережидала
непогоду на пасеке, посмотрит на нее и подумает: "Я ведь и не ожидал от
тебя ничего такого. Молоды вы и слабоваты. Это извинительно", а вслух,
наверное, скажет: "Ничего, ничего, Зиновьева". Вспомнилось также, как
пасечник посмотрел на ее комсомольский значок... Она резко поднялась и сказала:
-
Дедушка, мы все-таки поедем сегодня, - и стала одеваться.
Захарыч
обернулся и вопросительно уставился на нее.
- В
Березовку за лекарством поедем, - упрямо повторила она. - Вы понимаете,
товарищи, мы просто... мы не имеем права сидеть и ждать!.. Там больные люди. Им
нужна помощь!..
Старики
изумленно смотрели на нее, а девушка, ничего не замечая, продолжала убеждать
их. Пальцы ее рук сжались в тугие, острые кулачки. Она стояла перед ними
маленькая, счастливая и с необыкновенной любовью и смущением призывала больших,
взрослых людей понять, что главное - это не жалеть себя!..
Старики
все так же, с удивлением смотрели на нее и, кажется, ждали еще чего-то.
Счастливый блеск в глазах девушки постепенно сменился выражением горькой обиды:
они совсем не поняли ее! И старики показались ей вдруг не такими уж умными и
хорошими. Наташа выбежала из избушки, прислонилась к косяку и заплакала... Было
уже темно. По крыше уныло шуршал дождь. На крыльцо с карниза дробно шлепались
капли. Перед окном избушки лежал желтый квадрат света. Жирная грязь блестела в
этом квадрате, как масло. В углу двора, невидимая, фыркала и хрустела травой
лошадь...
Наташа
не заметила, как на улицу вышел хозяин.
- Где
ты, дочка? - негромко позвал он.
-
Здесь.
-
Ну-ка, пошли в избу, - пасечник взял ее за руку и повел за собой. Наташа
покорно шла, вытирая на ходу слезы. Когда они появились в избушке, Захарыч
суетливо копошился в темном углу, отыскивая что-то.
-
Эка ты! Шапку куда-то забросил, язви ее, - ворчал он. А пасечник, подкладывая в
печку, тоже несколько смущенный, говорил:
- На
нас не надо обижаться, дочка. Нам лучше разъяснить лишний раз... А это ты
хорошо делаешь, что о людях заботишься так. Молодец.
Наконец
Захарыч нашел шапку. На Наташу вместо пальто надели большой полушубок и
брезентовый плащ. Она стояла посреди избы неуклюжая и смешная, поглядывая
из-под башлыка мокрыми веселыми глазами и шмыгая носом. А вокруг нее хлопотали
виноватые старики, соображая, что бы еще надеть на нее...
Через
некоторое время телега снова мягко катилась по дороге, и на ней снова тряслись
два человека.
По-прежнему
ровно шумел дождь; обочь дороги, в канавках, тихонько булькало и хлюпало.
|